Короче, Брази вышел. Помогали повитухе при родах двое его людей. Младенец появился на свет, и обессиленная мать забылась глубоким сном. Позвали Брази. Филумена, протянув ему новорожденную, завернутую в лишнее одеяло, сказала:

— Если вы ее отец, берите. Я свое дело сделала.

Брази, по-прежнему храня на лице печать безумия, вперился в нее злобным взглядом.

— Да, отец — я. Но я не желаю оставлять в живых эту породу. Отнеси ребенка в подвал и брось в топку.

Филумена в первую минуту подумала, что не так его поняла. Ее сбило с толку слово «порода». Что он хотел сказать — что девушка не итальянка? Или что она явно из девиц низшего пошиба, а проще говоря, шлюха? Или же — что семя, порожденное им, не имеет права на жизнь? В конце концов она заключила, что это он так пошутил на свой зверский лад. И коротко отозвалась:

— Ваш ребенок, вы и делайте с ним что хотите. — Она попыталась всучить ему спеленатое дитя.

В это время измученная роженица пробудилась и повернулась на бок к ним лицом. У нее на глазах Брази яростно оттолкнул от себя сверток с новорожденной, придавив его к груди Филумены.

— Люк, Люк, — слабым голосом позвала молодая женщина, — прости меня. — И Брази оглянулся на нее.

Это было страшно, продолжала свой рассказ Филумена. Ох и страшно. Они были словно бешеные звери, эти двое. В них не осталось ничего человеческого. Воздух в комнате зазвенел от их ненависти друг к другу. Ничто иное — ни даже новорожденное дитя — для них в этот миг не существовало. Между тем непонятным образом здесь присутствовала и страсть. Сатанинская кровожадная похоть, до того противоестественная, что всякий понял бы — души их обречены на вечное проклятье. Потом Люка Брази вновь обернулся к Филумене и хрипло проговорил:

— Делай, что сказано, и я озолочу тебя.

От ужаса у Филумены отнялся язык. Она только затрясла головой. Но наконец сумела все же выдавить из себя:

— Нет, вы сами — вы отец, сами делайте, раз вам надо.

Брази не стал ей отвечать. Вместо этого он вытащил из-за пазухи нож.

— Я тебе глотку перережу, — сказал он.

После чего на нее, должно быть, нашло затмение, потому что, когда она опомнилась, все они уже стояли в подвале дома перед квадратным чугунным котлом. Филумена по-прежнему держала на руках завернутого в одеяло ребенка, который ни разу за все время не подал голоса. (Может, если бы девочка заплакала, если б я, дура, догадалась ее ущипнуть, говорила Филумена, он бы, чудовище поганое, и сжалился.)

Вероятно, кто-то из мужчин отворил дверцу топки — видно было, как внутри пылает огонь. А потом они с Брази остались вдвоем в этом подвале с запотелыми трубами и, помнится, мышиным запахом. Брази снова вытащил нож. В том, что он исполнит свою угрозу зарезать ее, сомневаться не приходилось. С одной стороны был огонь, с другой — глаза Брази. Они глядели с дьявольской морды, нечеловеческой, сумасшедшей. Он подтолкнул ее к открытой дверце топки.

На этом Филумена умолкла. Сложила костлявые руки на коленях и посмотрела Майклу прямо в глаза. Он знал, чего она хочет — хочет сказать, но не прибегая к словам.

— И вы это сделали? — негромко спросил он.

Филумена кивнула головой.

Лишь осушив еще стакан вина, и осенив себя крестом, и пробормотав молитву, она согласилась продолжать. Ей дали тогда пачку денег и отвезли домой. Она понимала, что, если проронит хотя бы слово о случившемся, ей не жить. Но два дня спустя Брази убил молоденькую ирландку, мать ребенка, и его забрали в полицию. Филумена, не помня себя от страха, пришла к Крестному отцу и рассказала, что с ней произошло. Он велел ей хранить молчание и обещал, что обо всем позаботится. Брази в то время не работал на дона Корлеоне.

Но раньше, нежели дон Корлеоне успел что-либо предпринять, Люка Брази в тюремной камере попытался покончить с собой, раскроив себе горло осколком стекла. Его перевели в тюремный лазарет, а к тому времени, как он поправился, дон Корлеоне все уже уладил. Полиции, за неимением прямых улик, нечего было предъявить суду, и Люку Брази отпустили на свободу.

Дон Корлеоне заверил Филумену, что ей, как со стороны Люки Брази, так и со стороны полиции, бояться нечего, и все-таки она лишилась покоя. Нервы пришли в негодность, она не могла больше заниматься своей работой. В конце концов уговорила мужа продать бакалейную лавку и возвратиться в Италию. Муж был хороший человек, он уже знал обо всем от жены и все понимал. Хороший, но слабохарактерный, и по приезде в Италию растранжирил состояние, нажитое ими в Америке тяжелым трудом. Вот как получилось, что после его смерти она пошла в прислуги. Тем Филумена и завершила свой рассказ. А напоследок, пропустив еще стаканчик вина, прибавила, обращаясь к Майклу:

— Для меня имя вашего отца благословенно. Он всегда присылал мне денег, стоило только попросить, и он спас меня от Брази. Передайте, я каждый вечер молюсь о спасении его души, так что он может не страшиться смерти.

Когда она ушла, Майкл спросил дона Томмазино:

— Правду она рассказала?

И capo-mafioso кивнул в ответ головой.

Неудивительно, подумалось Майклу, что не нашлось охотников рассказать ему эту историю. Да, ничего себе история. Ничего себе Люка.

Наутро Майклу захотелось обсудить с доном Томмазино подробности услышанного, но оказалось, что дона Томмазино через посыльного срочно вызвали в Палермо. К вечеру он вернулся и опять отозвал Майкла в сторону. Из Америки получено известие, сказал он. Известие, которое ему горько сообщать. Убит Сантино Корлеоне.

ГЛАВА 24

Сицилийское раннее солнце заливало спальню лимонно-желтым светом. Майкл проснулся, ощущая горячим от сна плечом шелковистое прикосновение женской кожи, и нагнулся над Аполлонией, будя ее поцелуями. Они предались любви, и после стольких месяцев безраздельного обладания он все равно не мог не дивиться заново ее красоте и ее пылкости.

Потом она встала и пошла в конец коридора, где находилась ванная, — мыться и одеваться. Майкл, все еще лежа, потянулся, подставляя голое тело нежарким утренним лучам, и закурил. Сегодня было их последнее утро в этом доме, на этой вилле. Дон Томмазино переправлял его в другое место — городок на южном побережье Сицилии. Аполлонии, на первом месяце беременности, хотелось сперва недели две провести у родителей, а уж оттуда приехать к нему, в это новое убежище.

Накануне вечером, после того как Аполлония ушла спать, дон Томмазино долго еще сидел с Майклом в саду. Он выглядел озабоченным и усталым, признался, что тревожится за безопасность Майкла.

— Из-за свадьбы ты оказался на виду, — говорил он. — Удивительно, как твой отец не подумал, что тебе необходимо найти другое укрытие. Тем более у меня из-за этой шантрапы палермской своих болячек хватает. Предложил людям договориться честь по чести, оросить им клюв сверх всяких заслуг с их стороны — так нет, им все, мерзавцам, подавай. Я что-то не пойму их толком. Пробуют пакостить по мелочам, но меня голыми руками не возьмешь. Я им не мальчик, чтобы так дешево меня ставить — что же они, не знают? То-то вот и беда с нынешней молодежью, при всех ее хваленых способностях. Рассудить не умеют, разобраться, и требуют всю воду из колодца одним только себе.

Дон Томмазино прибавил, что пастухи, Фабрицио и Кало, будут сопровождать Майкла на «Альфа-Ромео» в качестве телохранителей. А он с ним попрощается сейчас, так как дела опять призывают его в Палермо и он отправится туда на заре. Доктору Тазе говорить об отъезде не нужно, — старый греховодник закатится сегодня развлекаться в Палермо и может что-нибудь сболтнуть невзначай.

Майкл и сам видел, что дела у дона Томмазино плохи. По ночам за оградой виллы несла караул вооруженная охрана, в доме постоянно находилось несколько верных дону пастухов с лупарами. Сам дон Томмазино последнее время не расставался с оружием, нигде не появлялся без личного телохранителя…

Утреннее солнце уже палило нещадно. Майкл погасил окурок, натянул рабочие штаны и рубашку, нахлобучил на голову кепку, в каких большей частью ходят на Сицилии мужчины. Босиком подошел к окну спальни и выглянул наружу: внизу, развалясь на плетеном стуле, сидел Фабрицио и причесывался, лениво проводя гребенкой по густой гриве черных волос; рядом, на плетеном столике, лежала небрежно брошенная лупара. Майкл свистнул, и Фабрицио поднял голову.